Page 66 - Завтра была война_

Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о мещанстве и —
особенно — о презумпции невиновности. Ей очень нравилось само название

«презумпция невиновности», и она была согласна с Леонидом Сергеевичем,
что это и есть основа справедливого отношения к человеку. И еще жалела,
что не напомнила Вике о таинственном писателе с иностранной фамилией
Грин.

Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не произошло:
признание Вики, что она не любит ее, не просто огорчило, а уязвило

Искорку. И дело здесь было не только в самолюбии (хотя и в нем тоже), дело
заключалось в том, что сама Искра очень тянулась к Вике, чувствуя в ней
умную и тонкую девушку. Тянулась к хорошим книгам и разговорам, к уюту
большой квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей сказали
об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость. Но больше
всего она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу Люберецкому, потому

что у самой Искры отца не было и в ее представлении Люберецкий был
идеальнейшим из всех возможных отцов, которого, правда, надо было
немножко перевоспитать. И Искра непременно бы его перевоспитала, если
бы… Но никакого «если бы» не могло быть, а пустыми мечтаниями Искорка
не занималась. И ей было немножко грустно.

Дома Искру ждали стакан молока, кусок хлеба и записка. Мама писала, что

проводит ответственное заседание, придет поздно и что дочери следует лечь
спать вовремя и не читать в постели романов: последнее слово было
подчеркнуто. Искра поделилась ужином с соседской кошкой, проверила, все
ли уроки сделаны, и решила вдруг написать статью для очередного номера
школьной стенгазеты.

Она писала о доверии к человеку, пусть даже маленькому, пусть даже к

первоклашке. О вере в этого человека, о том, как окрыляет эта вера, какие
чудеса может сделать человек, уверовавший, что в него верят. Она
вспомнила — очень кстати, как ей показалось, — Макаренко, когда он
доверил Карабанову деньги, и каким замечательным парнем стал потом
Карабанов. Она разъяснила, что такое «презумпция невиновности».

Перечитав и кое-что поправив, начисто переписала и положила на мамин
стол: она всегда согласовывала с мамой свои статьи. Потом постелила
постель, погасила свет — последнее время она почему-то стала стесняться
раздеваться при свете, — надела ночную рубашку, снова зажгла лампу и
юркнула под одеяло. Достала припрятанного Дос Пассоса и стала читать,
настороженно прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь.

То ли оттого, что приходилось прислушиваться, то ли оттого, что мысли о
виновности и невиновности, о доверии и недоверии не вылезали из головы,
то ли потому, что тело, освобожденное от пояска и лифчика, жило особой