Page 175 - Лабиринт Ананаера

и высохший фонтан со скульптурой купальщицы.

Вся территория санатория, лечившего от расстройств

желудочно-кишечного тракта, с его разрозненными постройками,
надписями и стилями, поразительно соответствовала Ручью,
идущему в своем балахоне и шляпе, одной ногой – во сне, другой –

в реальности, правым глазом, отрешенно смотрящему вдаль, левым
– подсчитывающему профициты из «Ананаера».

Здесь не воскресал, как на голубятне, стариковский мир, но

всюду, всюду, где ни остановится взгляд, возникало это
поразительное «между»: между республикой и федерацией, между
тем правлением и этим, между тем и сем. Все постройки, фонтаны,
пандусы свистели пограничностью, как дорожные регулировщики.

Увы, я не могу привести никакого вещественного
доказательства тому, что настроение пограничности исходило от
места и передавалось нам, а не наоборот, однако прошу взять это на
веру, удовольствовавшись таким сравнением: подобно тому, как на

земле существуют точки высокой сейсмической активности, на ней
есть и территории пассивности, местности прекрасного
летаргического сна, внезапного замирания. И в этих местностях, где

не играет бал жизни, но и не блестит коса смерти, как правило, и
сквозит «пограничностью».

Чириканье, шорох, постукивание скатившейся по шиферу

ветки, звуки возни в опавшей листве – каким-то образом
(невероятно магическим по сути своей, но ныне поставленным на
поток) задавали словам Ручья нужную тональность, которая не
подстрекала меня, не раздражала елейностью, не задевала
менторством – вызывала расположение. Радиожурналисты,

кажется, давно использовали этот приём: частенько их голос звучал
на фоне проигрыша или проигрыш следовал за их словами,
нивелируя их, усиливая или же окрашивая иронически.

– Конечно, я не собираюсь исповедоваться, – начал Ручей,
когда мы уселись на траву.