Page 30 - Лабиринт Ананаера

клетчатой по колено рубашке, порезанной на четыре лоскута, в
искусственном цветке в вазе-цилиндре, – во всём чувствовался

гадкий привкус. Всё было безжизненно, полуфабрикатно. Откуда
тогда силы скакать по квартире и домогаться Андрея? О, это были
не силы! Не энергия! По телу неслась проклятая жижа –
прозрачный флюид, который приводил нервные центры в
возбуждение, но не увеличивал силы, а напротив, выкачивал

последние соки.

Андрей подыгрывал и по мере возможности возвращался к
делу: сложил диван-кровать, раздвинул для большего количества

людей пластиковый столик, вынес стулья-раскладушки, в
стеклянную вазу (правильнее было бы сказать цилиндр) поставил
неживой цветок, включил подсветку витрины, поднял шторы

(представляющие собой сплошные полотна какой-то легко
моющейся высокотехнологичной синтетики).

После его прикосновения к кнопке-регулятору штор за

огромными витражами поплыло небо. В нём плескались старинные
крыши. Из тумана на мгновение являлись, как спасители алкающим
овцам, и исчезали, как корабли в гавани, старинные балкончики и
бельведеры. И это было так прекрасно и близко, и в то же время
так недоступно (пожалуй, эффект бесконечной недосягаемости

создавало стекло), что я спрашивала себя: «Я прихожу в гости к
Андрею или к этим витражам?».

Я ненавидела витражи больше, чем любила. Они делали мир

за окном ненастоящим. Они выступали адвокатами пластиковой
убогости, что царила внутри (у Андрея была самая обычная
квартира, и убожество её состояло в том, что она отвечала веянием

времени).

Да и смех меня насиловал. А когда смеялся Андрей, смеха
становилось так много, что он сдавливал и без того маленькую

квартирку и вызывал во мне приступы клаустрофобии.

– Знаешь, чем можно вылечиться раз и навсегда? – не
унималось что-то во мне. – Даже господин Ниязов не знает! А? А?