Page 26 - "Двадцать дней без войны"

Двадцать дней без войны

— Что смотрите, товарищ майор? — спросил капитан. — Знакомая станция?
— Станция знакомая, — сказал Лопатин. — Но смотрю не поэтому. На огни. Отвык,
что без затемнения.
— И я, пока пять дней там, в деревне, жил, где у меня жена в эвакуации, — свет,
правда, слабый — керосин, и не в каждой избе, а все-таки вечером ходил, смотрел, как
окошки светятся. . .
Капитан снова вздохнул о чем-то своем и снова, кажется, был готов заговорить об
этом, но не заговорил. . .
Они простились с капитаном на станции Ташкент. Стояла ночь.
Поезд остановился где-то на путях, капитан предложил помочь донести вещи, но
Лопатин сказал, что его обещали встретить у вагона, и остался ждать.
Капитан пожал ему руку, откозырял и пошел. За его широкой спиной на ходу
мотался влево и вправо тощий вещмешок, а в руке приплясывал пустой чемодан.
"Все, что у него с собой было, наверно, оставил там, в деревне, где у него жена в
эвакуации", — подумал Лопатин.
На путях и повсюду кругом лежал снег, было неправдоподобно холодно для
Ташкента. Вагон был в самом хвосте поезда, и Лопатин, положив у ног вещи, долго
топтался на морозе, пока увидел двух спешивших к нему людей.
Один, наверное, был здешний корреспондент "Красной звезды" — подполковник
Губер, которого Лопатин никогда не видел в глаза, только знал о нем, что он после тяжелого
ранения признан ограниченно годным и второй год служит в Ташкенте. В редакции
обещали дать ему телеграмму с номером вагона. А вот кто второй — высокий в штатском?
— Товарищ Лопатин, Василий Николаевич? Не обознался? — подходя к Лопатину,
спросил широкоплечий подполковник и протянул руку. — С прибытием! Губер, Петр
Федорович.
Высокий, остановившийся сзади него, шагнул из-за его спины и, каким-то
рыдающим, нечеловеческим голосом вскрикнув: "Вася! ", обнял Лопатина.
Все было неузнаваемо в этом человеке. И голос, в котором вместо прежних медных
труб осталось одно рыдание, и неправдоподобно худая фигура, и постаревшее лицо,
которым он, как слепой, тыкался сейчас в лицо Лопатину. И все-таки это был он, именно
он Слава, Вячеслав Викторович, старый товарищ и одно время, в их литературной
молодости, даже покровитель Лопатина, человек, с которым он и хотел, и боялся
встретиться здесь, в Ташкенте.
— Я вчера принес Петру Федоровичу стихи для вашей газеты и узнал, что ты
приезжаешь, и он великодушно согласился взять меня с собой, — продолжая держать за
плечи Лопатина своими тоже не прежними, неуверенно подрагивающими руками, говорил
Вячеслав Викторович, стараясь усилить свой голос до знакомых медных труб. — И
надеюсь, что мы поедем отсюда прямо ко мне и ты будешь жить у меня, сколько тебе
заблагорассудится.
— В офицерском общежитии по телеграмме редакции место оставлено, —
выжидательно сказал Губер.
— Петр Федорович, — снова стараясь дотянуть голос до прежних медных туб, сказал
Вячеслав Викторович, — я уже просил вас не упоминать об этом общежитии.
— Докладываю обстановку, как она есть, — с оттенком досады сказал Губер.
— Я тебя очень прошу, только у меня, — Вячеслав Викторович повернулся к
Лопатину и снова положил ему на плечи свои подрагивающие руки. — Я не понимаю
вообще, о чем мы тут разговариваем?
И хотя он произнес последние слова с вызовом, в вызове этом было что-то
неуверенное, похожее на просьбу о прощении, хотя Лопатину нечего было ему прощать. И

26