Page 5 - Так по-разному о любви

-4-

людей, помогали фиксировать процесс взросления. Я возвращалась домой, где пахло счастьем, а
дом за время моего отсутствия становился ощутимо меньше. За год я к нему уменьшившемуся
привыкала, а после лета он опять уменьшался…

Отрочество - это период, когда никто не понимает, что внутри ты уже другой. Так как
наружу изменения еще не вылезли, все думают, что и сегодня ты такая же, какой была вчера,
позавчера, неделю назад… А ты уже Ремарка для себя открываешь и влюбляешься в
«телеграфный стиль» Хемингуэя …

Помню, мне советовали прочитать Бианки, Жюля Верна и Лермонтова (папа последнего в
юности обожал), а я Джека Лондона и Марину Цветаеву с Андреем Вознесенским предпочла.
Жила для меня в этих авторах неукротимая жизнерадостность, некая истинность уникального
чувствования жизни, которой нельзя бояться…

А вот меня многочисленные страхи преследовали, я с ними сосуществовала. Главный страх –
это страх смерти.
Я всегда чувствовала, что ночью меня в моём теле нет. Я просыпалась, потому что душа
возвращалась из ночных странствий, а ведь могла и не вернуться… Вечером я панически боялась
засыпать. Во время очередного тайного предночного оплакивания себя меня застукали. Я тогда
еще в школу не ходила. Все (дедушка, бабушка, папа и мама) уверяли, что эта «ерунда» к нам не
имеет никакого отношения и торжественно пообещали никогда не умирать… В общем, утешили
и, конечно же, обманули… И дед, и отец мой, и мама умерли во сне. Я не позволяю себе уснуть,
если плохо себя чувствую, а периодически наводя порядок в письменном столе, уничтожаю любые
намеки на личный характер записей, а мало ли…
Второй по важности страх касался моего бумагомарательства. Сначала, в дописьменный
период моего сочинительства, страха никакого не было. Я, подобно акыну, пела всё, что
вертелось на языке и попадалось в поле моего наивного зрения. Аккомпанементом мог быть звук
работающего мотора, шум ветра, плеск воды. А вот когда начала записывать… Я была уверена,
что умение рифмовать, чувство ритма и соразмерности строк даны всем, как умение дышать.
Но мой старший брат, лишенный, как и большинство людей, этой способности, мою тетрадь
обнаружил, осмеял, предал гласности факт, свидетельствующий о моем «врожденном уродстве»
- непохожести на других.

Если бы я могла перестать писать… Бросала это занятие. Выкидывала написанное в рифму.
Загружала себя работой, но… Пишу до сих пор. Уже не боюсь разоблачения и не стыжусь. Но
даже друзьям вслух читать не люблю. Неловко как-то…

Для себя я давно поняла, что стихи и прозу можно писать только о том, что знаешь,
чувствуешь, видишь. Пока передо мной в реальности или перед внутренним взором моих
представлений не появится картинка, не имеет смысла тянуться к ручке и блокноту. Разум,

умствования к творчеству отношения не имеют. Кто складывает свои произведения как
конструктор, изобретая красивости, которые представить, увидеть внутренним зрением
нельзя, тот напрасно теряет время: это не творчество, это поделки и подделки.

Читая уже в институте Ф.М.Достоевского, в школе я его прошла (мимо), меня обрадовала
одна крамольная (по мнению умствующих) мысль: всё чистое, детское, нравственное у человека в
душе, а разум искушает, морочит душу. У Фёдора Михайловича это звучит даже еще более
прямолинейно: душа от Бога, а разум от лукавого.