Page 27 - C:\Users\СОНИ\Documents\Flip PDF Professional\Книга Двадцать дней без войны\

Глава четвертая

Лопатин сказал: "Спасибо, конечно, поедем к тебе". И попросил Губера отказаться от брони
в офицерском общежитии.
Они поехали в казенной "эмке" Губера по заметенному снегом Ташкенту и
остановились между двумя одноэтажными домами, у низкой арки ворот.
— Прошу и вас ко мне на огонек, Петр Федорович, — сказал Вячеслав Викторович,
когда они вышли из "эмки".
— Благодарю, нет, — довольно резко ответил Губер, так, словно ему предлагали это
уже не в первый раз. — Когда выспитесь, заеду за вами, договоримся о дальнейшем. В
одиннадцать не рано?
— Не рано, спасибо, — сказал Лопатин.
Губер откозырял и полез в "эмку".
И что-то натянутое в этой маленькой сцене заставило Лопатина вспомнить, как
месяца четыре назад, в Москве, Гурский сказал ему:
— Слушай, п-прояви гум-манизм. Там у редактора лежат ст-тихи твоего д-друга,
которые прислал наш корреспондент из Ташкента, а он уп-перся и не хочет п-печатать.
Лопатин сходил к редактору, но тот ничего не желал слышать.
— Мне его стихи из Ташкента не нужны. Пусть попросится поехать от нас на фронт
— попробуем, пошлем. А из Ташкента — нет!
Какой-то оттенок того разговора с редактором Лопатин почувствовал сейчас в
отношении Губера к Вячеславу Викторовичу. Наверное, не хотел брать его с собой на
вокзал. . .
"Эмка" отъехала, стрельнув из-под колес снегом, и Вячеслав Викторович, рассеянно
проводив ее взглядом, повернулся и показал Лопатину на ворота.
— Я там... со двора. Только не поскользнись, у нас темно, я пойду первым.
Комната, в которую они вошли, пройдя перед этим по закоулкам длинного двора,
была довольна большая. Голая, без абажура, лампа горела вполнакала под самым потолком.
Было полутемно и холодно. У одной стены стояла накрытая паласом широкая продавленная
тахта, у другой — шкаф. Посреди комнаты — обеденный стол и несколько стульев.
Кажется, здесь была еще одна комната: Лопатин заметил дверь, полуприкрытую
занавеской на деревянных кольцах.
— Раздевайся, — сказал Вячеслав Викторович. — Клади прямо сюда. — И сам
бросил на тахту знакомое Лопатину довоенное заграничное демисезонное пальто, теперь
сидевшее на нем, как на вешалке.
Лопатин поставил вещи и, скидывая на тахту полушубок, вспомнил прежний
кабинет Вячеслава там, в Москве, с большими окнами и ярко-желтыми простенками, в
которых висели старые теребеневские лубки войны двенадцатого года. Там тоже была
широкая тахта, и ее накрывал спускавшийся со стены ковер.
И в этой нынешний комнате, на вытертом паласе, словно память о прошлом, висела
шашка. Одна, но все-таки висела!
— Не опрокинь там кашу. — Вячеслав Викторович, подойдя к тахте, развернул
узбекский ватный халат и вынул из него кастрюлю. — Еще горячая, — сказал он, потрогав
ее, и поставил на стол. — Сегодня у меня сравнительно ничего, тепло, верно? Подтопил к
твоему приезду. А вообще скверно. Зима лютая, нездешняя, и угля пет, хоть воруй! А
может, тебе все же холодно?
Он снова подошел к тахте и, взяв халат, накинул его на плечи Лопатина.
— Грейся, он еще теплый от каши. Хорошая вещь, эти халаты!
У меня три. Ими и спасаюсь, когда угля нет. Особенно по утрам холодно, когда
утренний намаз совершаешь. Хоть не мойся!
А помнишь, какая жара стояла в Пянджикенте тогда, в тридцать четвертом году?

27