Page 61 - "Двадцать дней без войны"

Глава девятая

из двух — люблю их куда больше, чем тех, кто с таким трудом верит другим, что перестает
верить себе.
Она беззащитно смахнула слезу в уголке глаза.
— У вас злой ум и доброе сердце!
Сказала так громко и решительно, на всю комнату, как будто подписала
окончательный приговор Лопатину, сидевшему напротив нее и ждавшему этого. И Лопатин
невольно улыбнулся — не над ней, сказавшей это, а над собой. Вовсе у него не злой ум;
просто он любит точность, вот и все. Вот если бы против нее сидел не он, а Гурский — все
было бы в точку: доброе сердце при озлобленном уме. И там, где она это вычитала, так и
стоит — не "злой", а "озлобленный".
— Не улыбайтесь, — сказала Зинаида Антоновна. — Это не я придумала, это у
Пушкина, в "Путешествии в Арзрум".
— Я знаю.
— Вы вообще много знаете. Так делитесь! «Тем более что вы уже не вернетесь сюда,
и я вас не увижу», —сказала она и, совершенно забыв о присутствующих, стала
расспрашивать Лопатина о разных подробностях фронтовой жизни.
У нее был этот дар — забывать о присутствующих, он был не всегда удобной для
других частью ее душевной силы.
Вопросы были разные — и удивлявшие Лопатина своей проницательностью, и
удивлявшие своей наивностью. Но и в этой наивности тоже присутствовала сила души, не
боящейся наивных вопросов, тот глубокий интерес к людям, при котором стремление знать
— важней самолюбивой боязни показаться глупой.
Лопатин отвечал, как умел и мог. Он уважал людей, которые не боятся спрашивать.
— Мне сказали, что вы живете здесь у... — Она назвала фамилию Вячеслава
Викторовича. — Как вы к нему относитесь?
— Я люблю его, — сказал Лопатин.
— Любили или любите?
— Люблю.
— А я разлюбила. Он меня обманул. Терпеть не могу чувствовать себя мужчиной, а
при нем чувствую.
Лопатин подумал о муже Ксении; как относится к нему эта женщина? Ее
собственный муж намного старше его — и на фронте, а этот молод, здоров — и здесь. Что
оправдывает его в ее глазах? Наверно, та работа, которую он делает рядом с ней. Что же
еще? Наверно, он хорошо работает в этом театре. И это защищает его от нее.
— Будь вам ваши сорок шесть на той германской войне, вы были бы ратником
второго разряда или прапорщиком военного времени, — вдруг сказала она Лопатину.
— Возможно, — сказал он, подумав про себя, что на той войне до этого возраста
могла и не дойти очередь. Все-таки та война при всей ее тяжести была другая война, чем
эта, и даже к самому концу вычерпала на фронт меньше людей, чем эта уже сейчас, на
полдороге. И к возрасту было другое отношение, чем сейчас. Сорок шесть лет не были тогда
возрастом, в котором объясняют, почему ты не на войне. А сейчас этот вопрос существует
в отношениях между людьми. Существует и за этим столом.
— Я подходил по возрасту, но у меня было освобождение от призыва, — сказал он.
— И в гражданской тоже не участвовал.
— Как раз собиралась вас об этом спросить.
— Не участвовал, — повторил Лопатин и впервые за последние полчаса повернулся
к сидевшей рядом с ним Нике.
— Что? — спросила она, словно он не просто повернулся, а вслух сказал ей что-то,
чего она не расслышала.

61