Page 90 - "Двадцать дней без войны"

Двадцать дней без войны

— Эти трое были мужчины. Снятую с виселицы женщину я тоже видел, но в другом
месте. Вот это уж совсем невозможно простить, никак! Это так навсегда и останется
неотомщенным.
— Почему останется неотомщенным? — не поняв, спросила она.
— А как это может быть отомщено? Что ж, мы придем в Германию и будем там
женщин вешать?
— Я понимаю, — сказала она после молчания. — А все-таки после всего, что даже
здесь знаешь о войне, после всего, что они сделали, как-то странно подумать, что не все
может быть отомщено. Мне никогда до сих пор не приходило это в голову.
— А я, наоборот, много думал об этом, — сказал Лопатин. — Особенно после
поездки, про которую вам рассказывал, — что проспал по дороге Новый год, — когда был
потом в Керчи и видел там за окраиной города керченский ров. Это не ров, собственно
говоря. То есть ров, но противотанковый. А немцы в нем расстреляли несколько тысяч
человек и еле-еле присыпали землей, а где и не присыпали. И вот я стоял там и думал, что
как это ни страшно и как ни требует отомщения, но в нашем сознании, что за такое ты
никогда не сможешь и не будешь мстить полною мерою, есть чувство собственного
превосходства. И собственной силы, которой ты никогда не воспользуешься так, как они
воспользовались. Я говорю не о победе, а о мести: око за око, зуб за зуб — об этом!
— Мой отец ничего не говорил мне о фронте, когда я была там, сидела возле него.
Когда ходила там через палаты, слышала, как другие — тоже лежачие, такие же тяжелые,
как он, — говорили друг с другом о войне, а он ни слова! Спросила его теперешнюю жену,
Зою, — я стала ее там звать Зоей, а она меня Ниной, как-то сразу, обоюдно так вышло, —
почему отец ничего не рассказывает о войне, наверное, ему тяжело вспоминать, а она
говорит: "Он же ничего не знает! Он же на ней всего полдня был! Они утром заняли окопы,
а через несколько часов немцы стали обстреливать, и его ранило. Он же ничего не знает,
ничего не может сказать... " И в этом было что-то такое ужасное для меня — что он, на всю
остальную жизнь безнадежно искалеченный человек, даже войны-то не видел, — что я
заплакала, когда это услышала. Хотя, в общем-то, какая разница, все равно... И наверное,
так со многими, — помолчав, сказала она.
— Конечно, со многими. Если в оборону попадают и сидят на одном месте, даже на
переднем крае, все это не так быстро происходит. Сегодня одного ранят, завтра — другого,
послезавтра — третьего... А если свежую, еще не бывшую на фронте часть сразу бросают в
наступление, то, конечно, после нескольких часов войны и даже после первого ее часа
многие обречены на госпиталя; уже везут их в обратном направлении... Может быть, вам
позавчера показалось, что я слишком ядовито отозвался об этой актрисе с ее восторгами,
— как она пушку за шнур дергала. . .
— Нет, мне не показалось. Я молчала, но я была с вами согласна.
— Упоение, наслаждение, восхищение — все это не те слова, не люблю словоблудия
вокруг войны, — сказал Лопатин. — "До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага"
— вот это действительно слова о войне, которые из войны вышли и на войну вернулись
песней. И притом самоходом, без помощи радио. По радио какой-то мудрец убоялся их
передавать: как бы солдат там, на фронте, не испугался, услышав, что ему до смерти четыре
шага!
— Василий Николаевич. — Она снова остановилась, и он понял, что она снова
спросит что-то важное, она уже два раза так останавливалась, когда хотела спросить что-
нибудь важное.
— Что?
— Я получила сегодня телеграмму от этой Зои. Пишет, что забрала отца к себе:
"Новый год встретим вместе, дома".
— Значит, все-таки уговорила его, — сказал Лопатин.

90