Page 91 - "Двадцать дней без войны"

Глава тринадцатая

— Значит, уговорила. Я с утра все думаю над этой телеграммой. Она пишет "вместе",
а я знаю от него самого, что он не хочет жить вот так — без рук, без ног, без движения —
всю остальную жизнь. Когда я была у него одна, без нее, он мне сказал: "Если б ты знала,
как я хочу освободить ее от себя". Это он говорил не о том, чтобы остаться в госпитале,
наверное, он и сам понимал, что она в конце концов возьмет его. Это он говорил о смерти,
что хочет освободить ее от себя, то есть умереть. Как по-вашему — можно желать смерти
близкому человеку?
— Если спрашиваете меня о себе, не знаю, — сказал Лопатин. — Если спрашиваете
меня обо мне, я бы мог желать, если бы был убежден, что этот человек сам хочет смерти и
не видит другого выхода. Но это ведь очень трудно до конца понять, хочет жить человек
или не хочет; или ему это только кажется, и он сегодня говорит то, чего не скажет завтра.
Мы привычно отказываем людям в праве умереть, когда им не хочется жить. Хочет человек
жить или не хочет, мы все равно будем делать все, чтобы он жил.
Привыкли думать, что так это и должно быть, хотя иногда приходит в голову: на все
ли случаи жизни это правило? На фронте я слышал много рассказов, в большинстве
правдивых, о том, как люди, истерзанные тяжелыми ранами, обреченные, которые считают,
что им все равно уже не жить, и не хотят мучиться, как они просят своих товарищей, грубо
говоря, прикончить их, а если красивее, помочь расстаться с жизнью. Убить, прервать
мучения.
И сам один раз своими ушами слышал такую просьбу. Так вот, делают это или не
делают, но они никого не удивляют там, на войне, такие просьбы — избавить человека от
лишних часов или дней мучения. Ну, а если человек мучится не полсуток, а полгода или
несколько лет? Не вижу ничего жестокого или неправедного в том, чтобы желать человеку
исполнения его желаний.
Желать, чтоб умер, если он хочет умереть. А кроме того, — вы простите меня, речь
идет о вашем отце, — но если задуматься над его словами, что он хочет освободить от себя
эту женщину, за такими словами стоит многое: не только любовь к ней, но где-то еще и
мысль о ней самой, которая при всей ее решимости жертвовать собой одновременно может
и хотеть, чтобы он жил как можно дольше, и не хотеть этого. И он в своем положении не
может не думать об этом.
— Я, когда уезжала оттуда, сказала ей, что у нас под Ташкентом тоже есть один
такой госпиталь. Что, если перевезти отца сюда? Может быть, ей будет легче, если, кроме
нее, не мама, а хотя бы я буду ходить к нему дежурить. Она грубо мне на это ответила. И я
не осуждаю, она права. "Был здоровый и целый — не делилась им с вами. А теперь, когда
остался без рук, без ног, — начну делиться? Что я, б…, что ли, — так и сказала про себя. —
Я отняла его у вас, я и буду с ним горе мыкать". И все-таки взяла его к себе. А я вспоминаю,
как он говорил мне, что не хочет жить, и хочу, чтобы было так, как он хочет.
Все это время она как остановилась, так и стояла, не двигаясь.
А теперь, спохватившись, потянула Лопатина за руку:
— Идемте. Когда у вас послезавтра уходит поезд?
— В одиннадцать пять.
— А какой вагон?
— Сейчас посмотрю.
Он расстегнул полушубок, достал из гимнастерки билет и чиркнул спичкой, прикрыв
ее ладонью от ветра.
— Седьмой.
— Если мы до этого не увидимся, я приду вас проводить.
— Спасибо, — сказал Лопатин, подумав про себя, что его еще никогда не провожала
на фронт женщина.

91