Page 94 - "Двадцать дней без войны"

Двадцать дней без войны

— Нет, как раз мой. Отец с матерью переехали сюда, когда мне было всего два года.
С тех пор так и живу здесь — так что мой!
И поэтому живем тут намного легче тех, кто приехал. В своей квартире, даже, можно
сказать, в собственном домике. Точней, в полудомике. Полдомика, построенного отцом,
мама продала, когда я училась в институте. А знаете, что я вчера сделала? — Она снова
остановилась, как уже несколько раз до этого. — Я вчера вечером у нас в театре, в красном
уголке, взяла подшивку и перечла все, что вы написали из Сталинграда. И еще один очерк,
самый последний, под ним стоит: "Западный фронт". Но он не такой хороший, мне он
меньше понравился. . .
— Мне тоже.
— Я прочла подряд все эти ваши сталинградские очерки, и мне даже захотелось
пойти к вам и сразу спросить о некоторых вещах.
— За чем же дело стало? — сказал Лопатин. — Вернулся вчера в половине десятого
со студии, Вячеслава Викторовича не было, и сидел играл сам с собой в шахматы. Вот и
зашли бы!
— А вы что думаете, это было бы так просто — зайти к вам?
Совсем не так просто для меня.
— Я пошутил, — сказал Лопатин.
— А я серьезно. Очень много было вчера вопросов к вам, а потом как-то повылетело
из головы. Скажите, а когда вам самому там, в Сталинграде, было страшнее всего?
— Когда в первый раз переправлялся.
— Почему? Потому что еще не знали, как все там будет?
— Да, отчасти поэтому. И вообще не люблю воды. Она не земля, на нее не ляжешь.
В конце октября, когда пришлось еще два раза переправляться, тоже оба раза боялся.
Оказался в дивизии, которую немцы как раз в те дни отрезали от всех других; сидеть в ней
было можно, а передавать в Москву ничего нельзя — связь осталась только по радио.
Пришлось переправиться с правого на левый берег — в штаб фронта, передать материал с
узла связи и снова ехать в Сталинград, уже не в эту дивизию, а на другой участок, где был
командный пункт армии и при нем — связь. Два дня, пока писал и передавал свой очерк,
провел в штабе фронта, и уже не тянуло обратно через Волгу. Пришлось заставить себя. . .
— А почему вы обо всем этом ни в одном из очерков не написали?
— Почему не написал? Написал, не удержался! — усмехнулся Лопатин. — Но
редактор вырезал это место. Момент был как раз тяжелый, по Волге вот-вот должно было
пойти "сало". И он не захотел давать подробностей про наши трудности с переправами.
Потом, в Москве, отдал мне уже набранную и перекрещенную красным карандашом
колонку: "На, оставил тебе твои личные переживания для будущих сочинений".
— А я бы, наверно, не только на переправе — я как раз воды не боюсь, — а вообще
всегда помнила бы об опасности.
— Ну что ж, это нормально. Я тоже, где бы ни был: и в Сталинграде и не в
Сталинграде, всегда каким-то кусочком затылка помню об опасности и боюсь ее.
— Почему затылком?
— Не знаю почему. Может, у других по-другому, а у меня так!
Какое-то чувство, что этот страх у меня не во лбу, а где-то в затылке. Если бы во лбу,
он бы больше мешал.
— Вы совсем серьезно говорите со мной или при этом еще немножко и шутите? —
спросила она. — Со мной это опасно. Я в таких вещах доверчива до глупости.
— Нисколько не шучу, — сказал Лопатин. — Постоянный страх, верней, память об
опасности, сидит у меня в затылке. А внезапный страх — тут уж именно страх, а не память
— в минуту действительной опасности вдруг возникает под ложечкой. Такая вдруг пустота,
словно трое суток голодал. И всегда так было, не только на войне.

94