Page 77 - Лабиринт Ананаера

если поглубже?

– Не буду, – отказалась я от репы, в которой мне почудилась

какая-то издёвка, – пофиг.

Так я, кажется, опротестовала его позу наставника и репу,
выступила против раздражающей интонации. Почему он все время

говорит так, как будто является моим наставником? И зачем поехал
на отдых?..

Если утро в храме Лотосового пруда оказалось вечером, то

день на вершине усечённой пирамиды оказался днём. Однако и в
нём чувствовалось нечто иное. Мы сидели, смотрели на яркие, как
тропические насекомые, сплошные дебри, покрывавшие всё

видимое пространство. Создавалось ощущение, что мы не на
зиккурате, а на плотике гребём в океане зелени. Плывем днём. Или
просто плывём, как если бы плыть можно было только днём. И
глагол «плыть» и соответствующее действие подразумевал бы день.

Это был, разумеется, не просто день. Это был день,
откатившийся от «времени суток» и тяготеющий к невидимому, но
ощутимому зениту истины. То есть день и не день. То есть само
солнце, вставшее торчком над твоей головой, лишившее тебя тени,

выстроившее с тобой и горизонтом чёткий перпендикуляр, который
обозначил условность всех тел земных и превосходство этого
зенита. Наиприятнейшее господство солнечной геометрии в

человеческих широтах. А если ещё проще, то день – это как бы
формула. Например, когда мы говорим, что Маша выглядит так-то,
мы подразумеваем то, как выглядит она в свете дня. Будто тьма или
сумерки затушёвывают её истинные черты. Так вот день на
вершине пирамиды и был этой истинностью. Формулой

истинности. Её зенитом.

Мы сидели в конусовидных шляпах а-ля «крестьянин на
рисовых полях», цедили воду и перекидывались пустяками. Мы

плыли по зелёным дебрям, потому что от жары воздух вибрировал
и создавалось ощущение движения. «И назвал Бог свет днём, а тьму
– ночью». Мы шоркали ботинками, обдирали траву, чертили на