Page 481 - Наше дело правое

надо быть жестоким. И я буду.

Девушка, удивленно оглядываясь в поисках неведомого спасителя,
вдруг смотрит прямо мне в глаза. Иногда так кажется сквозь оптику, что
смотрят прямо на тебя. Иди, сестренка. Жить тебе осталось недолго, и
пусть твоя смерть будет быстрой.
Когда ничего не можешь сделать, делай, что можешь. Мой старик, как
всегда, прав. Хорошо, что ты не дожил до этих дней, папа…
Умение остаться собой или стать кем-то лучше себя — это сегодня не
дар. Проклятие. Потому что ты понимаешь: выхода — нет. Нет спасения.
Нет победы. Но стоишь. Стоишь, стиснув зубы, как атлант, и держишь на
своих плечах это чертово небо.
Потому что ты — солдат. Ты — служишь. И быть живым — твое
ремесло. Мертвые солдаты Родине не нужны.
Мертвых у нее уже хватает.
К перрону подходит еще один состав. Не пассажирский. Грузовой.
Какой есть.
И снова толпа кидается к спасительному эшелону. Потому что этот

поезд — последний. Других — не будет. Другие накрыло ракетным
обстрелом прямо в депо.
Большинство пассажиров этого еще не знает, но толпа сама по себе
обостренным от близости смерти чутьем понимает, что других шансов не
представится, и жадно тянется своим телом к вагонам, бьется в истерике.
Она хочет жить.
И у каждого в толпе есть путевка на спецэвакуацию. Путевка. Как в
санаторий.
И на этот раз оцепление не выдерживает и подается под напором
назад, распадается, и сразу же начинается беспорядочная стрельба, а толпа
своими отростками стремится к поезду, давя живой щит под щитами
стеклянными. Автоматчики на крышах вагонов, в страхе, что сейчас толпа
доберется и до них, открывают огонь длинными очередями, не целясь,

прямо по людям. Так — тоже нельзя. И снова приклад бьет в плечо.
Меньшее зло, большее зло — нет разницы. Добра, похоже, вообще не
осталось. У вагонов начинается давка, в ход идут ножи и отобранные у
солдат дубинки. Остатки разметанного оцепления образуют в море толпы
несколько островков, укрытых щитами и ощерившихся автоматными
стволами. Почти не стреляют. Впрочем, толпе до них сейчас и нет дела, и
солдаты группками отступают прочь от смертельной давки.
На перроне, после того как толпа облепила голодным муравейником
гусеницу поезда, остается несколько десятков трупов — или еще живых.