Page 55 - "Двадцать дней без войны"

Глава девятая

— Хорошо, я подумаю над обоими вариантами, — без улыбки сказал Лопатин. — И
простите мне мое невеселое любопытство:
почему вы
сейчас одна, а в
поезде были другая?
Такая, словно с вами
что-то стряслось. Я
пялил на вас глаза не
только потому, что
трудно было не
пялить, но еще и
потому, что подумал:
с этой женщиной у Неожиднная встреча Лопатина с Ниной 1 еча Лопатина с Ниной
а
а
Н
Н
вст
р
вст
я
я
ео
н
а
н
н
н
а
жи
ео
жи
д
д
р
н
а
и
а
т
о
й
н
с Н
и
п
а
еч
Л
о
соседнего окна что- Неожиданная встреча Лопатина с Ниной
то случилось.
— Сейчас я другая, потому что, наверно, не умею быть одинаковой. А там, в вагоне,
мне, правда, было тяжело, потому что. . .
— Не объясняйте, если не хотите.
— Наоборот, хочу объяснить, иначе бы не заговорила. Просто думаю, как сказать
покороче. Я ездила к отцу, а он лежит в Кзыл-Орде в госпитале для безнадежных. Вы знаете,
есть такие госпиталя. Они, конечно, по-другому называются, но на самом деле. . .
Знаете?
— Знаю.
— В таком, откуда уже сами не могут выйти. Только иногда их берут, а иногда не
берут. Он и с руками, и с ногами, но у него после раны полный паралич, он уже никогда не
встанет, а его жена хочет его взять. А он не хочет. И она написала мне, чтобы я приехала и
помогла его уговорить.
— Уговорили? — спросил Лопатин.
— Нет, он не хочет, жалеет ее. Она еще молодая: ей и теперь всего тридцать пять.
Он ушел к ней пятнадцать лет назад. И я все эти годы ненавидела ее из-за мамы. Но она
хочет его взять. Она уже год там живет, снимает комнату и ходит к нему каждый день.
И теперь, когда врачи окончательно сказали, что уже ничего не изменится, решила
его взять. А он не соглашается. И ничего нельзя сделать, какой-то тупик. Мне стыдно, что
я ее столько лет ненавидела, хотя раньше считала, что это правильно. А сейчас не уверена:
смогла бы я так, как она? Может, и не смогла бы.
— А почему считаете, что не смогли бы? — спросил Лопатин.
— А я всегда боюсь думать о себе лучше, а потом оказаться хуже. А вы разве не
боитесь?
— Нет. Но вас, кажется, понял.
— Ну и хорошо, если поняли. А я ехала в поезде и думала об отце: как девчонкой, в
первые годы после того, как он ушел от нас, желала ему из-за мамы хоть какого-нибудь
несчастья. Не такого, конечно. А у него, наоборот, после того как он ушел от нас, до самой
войны всегда все в жизни было хорошо. И когда я увидела вас, как вы стоите у окна с этими
двумя вашими нашивками за ранения и с орденом, я подумала: почему так? Почему отец в
первый же день, как только оказался с ополчением на фронте, был так страшно ранен? Один
осколок — и все! И уже ничего, никогда не будет хорошо. А вот стоит у окна человек, куда-
то едет, наверно, к семье, и уже два раза был ранен, и поправился, и выглядит здоровым, и
новенький орден получил, и лицо довольное, и, наверно, все у него хорошо. Почему так? И
почему у отца, у которого все всегда было хорошо, вдруг сразу, в один день, в одну секунду
все стало так безнадежно? Вот видите, хотела сказать коротко, а сказала длинно и глупо,
55