Page 34 - "Двадцать дней без войны"

Двадцать дней без войны

Фотография готовила к другому, к войне, а не к Ташкенту, и воспитание, казалось
бы, тоже. Даже в двадцатые годы Вячеслав не просил мать, чтобы убрала эту всегда
висевшую у нее на самом виду фотографию. И, вспоминая свое неблагополучное, как он в
то время выражался, дворянское происхождение, даже тогда говорил об отце с оттенком
гордости. А потом, после тридцать седьмого года, когда в школах стали учить историю уже
не по Покровскому, а по Шестакову, очень любил вспоминать, что происходит из старой
служилой дворянской семьи, и про этот "Георгий", и про "Владимира" с мечами и бантом у
отца, погибшего под Перемышлем.
И про то, что мать работала милосердной сестрой в земском санитарном поезде. . .
Старуха была независимая и строгая. Дорожила тем, что могла бы и сама себя
содержать, и еще накануне войны заведовала отделом в исторической библиотеке. За
словом в карман не лезла, могла сказать в глаза человеку: "Не нравитесь вы мне". И сына
могла одернуть при людях, если его слишком заносило в рассказах: "Слава, не ври,
пожалуйста! "
При этом безгранично его любила, как может рано овдовевшая женщина любить
единственного сына.
И в свою очередь много для него значила.
Пожалуй, даже в своей путаной семейной жизни он оказался неподатливей, чем
можно было от него ожидать, потому что мать оставалась рядом и было на кого опереться.
"Как она сама-то пережила все, что с ним случилось? Не укоротило ли это ее дни?
— подумал Лопатин, прислушиваясь к шагам в соседней комнате. — Все еще ходит...
Плохо, когда человек одинок! " Зная Вячеслава, понимал, что какая-нибудь женщина,
наверно, иногда ночует у него или он у нее, но это дела не меняет, все равно одинок! Знал
это по себе. Ксения последние годы тоже, в сущности, была не женой, а женщиной, то
приходившей по ночам к нему, то позволявшей ему приходить к ней.
Всякая чужая жизнь в конце-то концов открывается через свою собственную, даже
непохожую, и он подумал о собственной молодости.
Не было в ней, в этой молодости, ни отца, которым можно молча или вслух
гордиться, ни семейных традиций. Была только ранняя забота о хлебе насущном и беготня
по урокам, начиная с пятого класса реального училища. Была вдовая мать, слабая
здоровьем, добрая и беспомощная, две младшие сестры и старшая, уехавшая вслед за
ссыльным женихом в Сибирь. . .
Была нелюбимая должность счетовода в Московском коммерческом банке и в
первую мировую войну освобождение от военной службы — и по близорукости, и как
единственного сына, кормильца семьи.
А потом, после революции, все та же служба, в том же, только по-другому
называвшемся, месте, полтора голодных пайковых года в Москве и по настоянию матери,
из-за нее и младших, тогда еще незамужних сестер, переезд к родственникам в Саратов, где,
считалось, будет сытнее.
Революция и гражданская война прошли как-то мимо него, среди забот о близких и
куске хлеба для них. Только в двадцатом году, когда кончалась гражданская война и он
после двух с маху написанных и, к его удивлению, напечатанных стихов попал работать в
губернскую газету, ему, двадцатичетырехлетнему ровеснику многих тогдашних начдивов
и комбригов, в новой обстановке, среди новых людей показалась скудной и почти
напрасной вся прожитая им до этого жизнь.
Вспоминая молодость, он с горечью шутил над собой, что поздновато признал
Советскую власть. В шутке была доля правды.
Молодость вспоминалась как какое-то ни то ни се.
И в Москве в двадцать третьем году, когда вернулся, похоронив мать, тоже поначалу
было ни то ни се. Хотя он к тому времени уж научился писать на газетную полосу, но

34