Page 115 - "Двадцать дней без войны"

Глава шестнадцатая

— Он будет рад тебя увидеть, — сказал Виссарион. — Я не все читаю, а он все
подряд. Все, что кто-нибудь написал во время войны, все читал. Ночью приходит с работы
— и читает. Несколько раз говорил мне о тебе. Скажи, ты счастлив или несчастлив? Как у
тебя дома?
— Дома никак. «Но счастлив», —сказал Лопатин.
И Виссарион, не спрашивая, как и почему счастлив, сказал:
— Дай тебе бог.
Виссарион был мужчина и знал: можно и нужно спрашивать друзей, почему они
несчастливы, но вряд ли стоит спрашивать, почему они счастливы. . .
Они сидели молча, и Лопатин, глядя на Виссариона, думал о том, о чем уже не раз
думал за войну, во время встреч с людьми, которых давно не видел. Война придавала
какую-то дополнительную значительность тому хорошему, что было раньше между двумя
давно не встречавшимися людьми.
— Многих нет из тех, с кем мы сидели с тобой за этим столом, — после молчания
сказал Виссарион и несколько раз задумчиво пристукнул по столу кулаком, словно считал
тех, кого нет.
Стол этот — не такой, как сейчас, а раздвинутый, длинный — раньше стоял там, в
темной теперь большой столовой. И за ним сидело по многу людей.
Виссарион разжал кулак и недоуменно положил свои сильные руки на стол ладонями
вверх, словно безмолвно спрашивая: как это могло случиться, что их нет, людей, сидевших
за этим столом?
Потом убрал руки и, видя, что Лопатин закурил, потянулся за папиросой.
— Я слышал, в Москве перед войной несколько человек из тех, кого мы с тобой
знали, вернулись.
— Несколько вернулись, — сказал Лопатин.
— У нас пока никто.
О некоторых людях чье исчезновение казалось тогда особенно непонятным, сейчас,
во время войны, ходили по Москве упорные слухи, что они тоже вернулись и где-то воюют;
даже говорили, что кто-то видел их своими глазами на фронте. И этим слухам очень
хотелось верить. И хотелось рассказать о них помрачневшему Виссариону. Но в дверь
постучали, и стук гулко отдался в большой пустой квартире.
Виссарион продолжал сидеть неподвижно.
— Это Миша, — сказал он после того, как в парадном еще раз постучали, и пошел
открывать.
Михаил Тарнелович, вошедший в комнату вместе с Виссарионом, молча обнял
поднявшегося ему навстречу Лопатина и молча сел за стол. Он почти не изменился, и
раньше был таким худым, что, казалось, не мог похудеть еще больше.
Он был одет тщательно, как человек, собравшийся в гости, в старый отутюженный
костюм и белую рубашку с крахмальным воротничком и черным шелковым галстуком. У
него была белая серебряная голова и казавшееся темным от соседства этой белизны худое,
тонкое лицо. И Лопатин вспомнил, как много и красиво пил когда-то здесь, за столом, этот
немногословный немолодой человек со строгим лицом грузинского святого.
— Очень рад снова видеть вас гостем нашего дорогого Виссариона, — сказал он,
глядя на Лопатина своими задумчивыми глазами. — Для меня большая радость, что мы
снова вместе с вами попробуем его хлеб и его вино. А завтра Мария Ираклиевна и я будем
рады, если вы найдете время посетить наш дом.
Он сказал все это на том прекрасном и в его устах звучавшем даже чуть-чуть
изысканно русском языке, на котором говорили многие грузинские интеллигенты его
поколения, — и Лопатин вспомнил, что, кажется, он после гимназии кончал в Петербурге

115