Page 119 - "Двадцать дней без войны"

Глава семнадцатая

— Ты пил у меня это вино, — последним садясь за стол, сказал Виссарион. — Это
то самое вино, которое ты пил. Год на год не приходится, но этот год как раз неплохой для
вина, если бы. . .
Он не договорил, что, если бы, — и стал разливать вино по стаканам. Он вел стол,
как всегда: вел так, как привык, — не спеша и немедля, с отличавшей его искренностью.
Правда, сказанная стоя, со стаканом в руке, по закону стола приобретала как бы особую,
условно приподнятую форму. Но внутри нее продолжало сохраняться то чувство меры, без
которой похвальное слово, поочередно обращенное ко всем сидящим за столом,
превращается в бессмыслицу и вздор.
Две принесенные с кухни бутылки сменились еще двумя, а потом еще двумя, и
Лопатину показалось, что Виссарион уже сказал все, что должен был сказать по праву
хозяина стола. И он хотел перебить его и взять слово, чтобы выпить за их уехавшего на
фронт сына, но Виссарион, догадавшись, не дал.
— Я благодарю тебя за то, что ты хотел сказать, но пока не кончилось вино... — Он
долил вина женщинам и опорожнил последнюю бутылку, налив доверху стаканы
мужчинам. — Пока не кончилось вино, мы выпьем за победу. Ничто, кроме нее, не вернет
нам с войны наших детей. В том числе и нашего дорогого Гоги.
В том числе, — повторил он и выпил до дна.
Лопатин подумал, что это последнее вино, но Виссарион, не присаживаясь, ушел,
взяв с собой бутылки, и вернулся с одной, полной.
— А это самое последнее вино, — разливая его по стаканам, сказал он, — выпьем в
память тех, кого нет. — Сказал это по-русски и, опустив голову, повторил по-грузински и
выпил стакан, оставив на дне несколько капель. Вылил из стакана эти несколько капель
вина на кусок лепешки и съел его, стоя за столом, все так же опустив голову и ни на кого
не глядя.
Несколько мгновений все молча стояли над столом. Лопатин знал этот грузинский
обычай — вот так пить за ушедших, смочив хлеб несколькими каплями вина. Но раньше
ему это чем-то напоминало причастие, в котором тоже хлеб и вино. А сейчас со всею силой
накопившейся за войну боли за всех на глазах и не на глазах у него умиравших людей
почувствовал, что в этом есть что-то еще более горькое, великое и простое, напоминавшее
обо всем том, что уже полтора года всякий день и час происходило на войне.
И рядом со всем этим, происходившим на войне, евангельская история становилась
просто историей еще одного самопожертвования, совершенного когда-то одним человеком
ради других людей. Уже полтора года войны разные люди по-разному повторяли это
самопожертвование, спасая ценой своей жизни жизнь других людей, ложась вместо них в
землю без всяких надежд на вознесение, ложась безвозвратно, часто безвестно, а порой и
бесследно.
Виссарион, когда пил за живых, сказал о победе. И так оно и было. Лопатин не
представлял себе, когда будет эта победа и какой она будет, но мысль о жизни — и о чужой,
и о своей собственной — все равно связывалась с мыслью о победе. И в конце-то концов и
то, что было под Москвой, когда немцы уже почти дошли до нее, и то, что произошло в
Сталинграде, для многих людей, в том числе и для него, было самым настоящим
воскресением из мертвых!
Учась в пятом классе реального училища и бегая по урокам, он уже не верил в бога.
Но какие-то евангельские понятия, застрявшие с тех пор в голове, так и оставались для пего
незаменимыми в духовном смысле. Не в смысле духа божьего, а в смысле его собственного
человеческого духа.
Так было и сейчас. Он думал о живых и мертвых, стоя над этим столом, а на ум
приходило: и "смертию смерть поправ", и "неси свой крест", и "воскресе" из мертвых, и
даже те тридцать сребреников, которые получает современный Иуда, чтобы послать на

119