Page 122 - "Двадцать дней без войны"

Двадцать дней без войны

Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.
Он прекрасней без прикрас.
Этот цвет любимых глаз.
Этот взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.
Это цвет моей мечты,
Это краска высоты,
В этот голубой раствор
Погружен земной простор,
Это легкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах моих.
Это синий, негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.
Сейчас, за этим столом, стихи звучали совсем не так, как они звучали когда-то. Тогда
это были стихи рано умершего Бараташвили, написанные о собственной судьбе и
предугаданной смерти. А теперь это были стихи не о том, что было сто лет назад, а о том,
что сейчас, о собственной судьбе и собственной смерти.
Конечно, они напоминали об этом и тогда, но не с той остротой, совсем не с той
остротой, что сейчас. . .
Он закончил и по глазам Тамары понял, что она чувствует то же, что и он, и думает
не о Бараташвили, а о сыне.
— Еще, — сказал Виссарион. — Я люблю, когда ты читаешь стихи.
И хотя Лопатин не думал раньше читать этих строф из слышанной недавно в Москве
поэмы одного из их общих с Виссарионом друзей, но стихи Бараташвили, все это синее и
голубое в них вдруг напомнили ему строчки: "Синий, синий... "
И, еще не ведая, что творит, он начал читать прямо с этих строчек:
Почему в глазах твоих навеки
Только синий, синий, синий цвет?
Или сквозь обугленные веки
Не пробьется никакой рассвет?
И тогда, из дали неоглядной,
Из далекой дали фронтовой
Отвечает сын мой ненаглядный
С мертвою горящей головой:
"Не зови меня, отец, не трогай,
Не зови меня, о, не зови!
Мы идем нехоженой дорогой,
Мы летим в пожарах и крови.
Я не знаю, будет ли свиданье.
Знаю только, что не кончен бой.
Оба мы — песчинки в мирозданье,
Больше мы не встретимся с тобой... "
— У него сын погиб, — сказала Тамара.

122