Page 127 - "Двадцать дней без войны"

Глава восемнадцатая

капитаном из дорожного управления фронта, и тот сказал, что, по его сведениям,
штаб Северной группы войск находится или в Прохладном, или около и он думает быть там
к ночи.
Лопатин, как это водилось с ним, когда он добирался до фронта, пожадничал и
спросил у водителя, в силах ли тот ехать дальше.
— Почему не в силах? Они тоже из Тбилиси едут! Машина одинаковая — "эмка".
Мы их на перевале обогнали, у них радиатор кипел, у нас — нет. Раз они доедут, мы доедем!
И в двенадцатом часу ночи все-таки доехали.
Проснувшийся в Орджоникидзе тассовец предлагал водителю поспать, повести
вместо него машину, но тот не уступил руль и через силу, но доехал до Прохладного сам.
Ночевать воткнулись прямо в комендатуре. Искать ночью что-нибудь другое сил
уже не было, хотя комендант подтвердил, что второй эшелон штаба Северной группы войск
находится еще здесь, в Прохладном, а командование перебралось на пятнадцать
километров дальше в сторону Минеральных Вод. В одной половине дома помещалась сама
комендатура, а в другой, на нарах, сбитых во всю длину, вповалку спали люди. Там и
примостились на ночь.
Водитель хотел ночевать в машине, боялся ее оставлять, но Лопатин проявил
несвойственную ему в начале войны, но за полтора года приобретенную настойчивость и
добился разрешения загнать машину во двор комендатуры. Водитель слил воду, заполз на
нары между Лопатиным и тассовцем и заснул раньше, чем лег.
Когда Лопатин проснулся, было уже светло. Ни водителя, ни тассовца не было —
наверно, поехали выяснять обстановку.
Лопатин сел и спустил ноги с нар. Рядом с ним сидел всклокоченный человек —
должно быть, тот самый, который ночью мешал ему спать, несколько раз будил его, крича
сквозь сон и раскидывая в стороны руки. Один раз даже засветил со всего маху по
физиономии.
Лопатин искоса посмотрел на него, потирая ушибленную, до сих пор болевшую
скулу.
— Здорово вы пихались во сне, — сказал он. — Сдачи хотелось дать.
— Возможно, — сказал сосед. — Сплю беспокойно.
У него на петлицах были значки военюриста, запекшаяся ссадина во всю щеку и под
глазом огромный отек от ушиба.
— Часом, не сами себя стукнули во сне? — спросил Лопатин.
— До этого не дошло. Наяву навернулся, когда приземлялся под бомбежкой.
— Сильно бомбят?
— Не особенно. Но вчера не повезло.
Они познакомились, и военюрист объяснил Лопатину, как ему вчера не повезло, а
верней, повезло. Не повезло другим. Вчера утром, только что выехав отсюда, из
Прохладного, в сторону фронта, они попали со своей "эмкой" под бомбежку. "Эмка"
сгорела, а всех трех его спутников — председателя трибунала, машинистку и водителя —
убило прямым попаданием у машины, там, где легли.
Он тоже выскочил из машины рыбкой, но в другую сторону, чем они, и только
ударился лицом о мерзлую землю.
— Вчера задержался, чтобы похоронить их, — сказал военюрист. Он, покривясь от
боли, усмехнулся, но на его наполовину белом, наполовину сине-багровом лице вышла не
улыбка, а гримаса. — Поеду теперь работать, как в первые дни Советской власти. Все
законы у меня сгорели и кодексы тоже. И трибунал убитый.
Из дальнейшего разговора, когда выпили по кружке чая, выяснилось, что этот
военюрпст — прокурор в армии Ефимова — будет сегодня добираться до своих. Штаб

127