Page 116 - "Двадцать дней без войны"

Двадцать дней без войны

Институт инженеров путей сообщения. И не акцент, которого не было у него вовсе, а только
неповторимые интонации в построении фраз обличали в нем грузина.
— Спасибо, но не смогу, завтра утром уеду, — сказал Лопатин.
— А если мы попробуем удержать вас у себя на несколько дней? — сказал Михаил
Тарнелович и, едва успев договорить эту такую обычную для довоенного Тбилиси фразу,
мягко улыбнулся в ответ на отрицательный жест Лопатина. — Все понимаю. Как говорят
теперь в авиации: от винта!
— Завтра к вечеру должен добраться, самое малое, до Орджоникидзе, — объяснил
Лопатин.
— Дай бог остаться живыми всем, кто там сейчас воюет, — сказал Михаил
Тарнелович по-грузински и повторил по-русски. — Вы, помнится, немножко понимали
тогда по-грузински?
— Очень немножко. Если б вы не перевели, понял бы только два слова: дай бог! —
сказал Лопатин.
— Тогда не будем вас испытывать, — мягко улыбнулся Михаил Тарнелович и
заговорил о последней сводке, которую только что слушал дома по радио; судя по ней, наши
войска начинают обходить Минеральные Воды с севера. Хотя полностью представить себе
всю картину трудно.
— А полностью представить себе всю картину иногда и на фронте трудно. Завтра
еще нет, а послезавтра буду уже там, — сказал Лопатин.
В нем вдруг прорвалось то нетерпение, которое он испытывал с утра, после
принесенной в поезд телефонограммы. Все, что с ним было, было хорошо, но теперь уже
пора быть там и что-то делать.
Тамара вошла в комнату со скатертью и тарелками.
— А где Марго? — спросил у нее Михаил Тарнелович.
— Не беспокойся, придет и твоя Марго. Уйдите отсюда, покурите. Там темно, но я
думаю, вы не испугаетесь? А мы пока накроем на стол. Не люблю, когда вы на это смотрите.
Мужчины вышли в темную переднюю.
Пока в руке Лопатина догорала спичка, от которой все трое прикурили, он увидел
знакомые книжные полки во всю длину передней. Раньше они были набиты книгами, а
сейчас — наполовину пустые. Так, по крайней мере, показалось в полутьме. "Продает?
Хотя кому? Кто их сейчас покупает? Или сжег в печке то, что не так нужно? —
подумал Лопатин о Виссарионе. — Чего только не происходит с книгами во время войны...
"
Из передней было слышно, как женщины звякают посудой.
— Бедный Варлам, — вздохнул Михаил Тарнелович. — С тех пор как ты мне это
сказал, все время думаю о нем.
— Просто с ума сходит, — сказал Виссарион. — Когда провожал нас на поезд, отвел
в сторону Тамару и заплакал: "А может быть, мы нашего Валико заживо похоронили?
Почему так долго извещения не было? Может быть, это неправда. А мы уже отказались от
него, похоронили... " Так, бедный, плакал. . .
— И все-таки у него остается надежда, если он так говорит, — сказал Михаил
Тарнелович.
— Нет, — сказал Виссарион. — Если бы у него была надежда, он бы сказал: "Не
верю! Не буду его поминать, не буду ничего делать! " Это не надежда, это отчаяние. Когда
ему его Нина неудачно родила девочку, и девочка умерла, и доктора сказали, что у них
больше не будет детей, он говорил ей: "Не плачь. Бог дал тебе двух сыновей, чего ты еще
хочешь от бога? " А теперь смотрю на него и не могу удержать слез. Вспоминаю, как он,
когда Реваз родился, бросал в воздух тарелку и стрелял, разбивал на лету! Как он, когда
Валико родился, стоя вместе со мной под окном родильного дома, говорил: "Не уйду, до

116