Page 422 - Наше дело правое

Они молчали, не возобновив разговор до вечера. Академик только

улыбался, и усатый вождь с портрета в кают-компании тоже улыбался (хотя
и не так весело, как Академик).
Под вождем выцвел лозунг белым на красном — и Коколия соглашался
с ним: да, правое, и потом все будет за нами. Хотя сам он бы поместил что-
то вроде «Делай, что должен, и будь что будет».
Академик действительно чуть не проговорился. Все в нем пело,
ощущение свободы не покидало его. Свобода была недавней, ворованной у
мирного времени.
Война выдернула Академика из угрюмой местности, с золотых
приисков.
И теперь он наверстывал непрожитое время. А наверстывать надо
было не только глотки свободного, вольного воздуха, но и несделанное
главное дело его жизни.
Гергард фон Раушенбах, бежавший из Москвы в двадцатом году, успел
слишком много, пока его давний товарищ грамм за граммом доставал из
лотка золой песок.

И теперь они дрались за время. Время нужно было стране, куда бежал
Гергард фон Рауншенбах, и давняя история, начавшаяся в подвале
университета на Моховой, дала этой стране преимущество.
У новой-старой родины фон Раушенбаха была фора, потому что, пока
академик мыл чужое золото одеревеневшими руками, фон Раушенбах
ставил опыты, раз за разом улучшая тот, достигнутый двадцать лет назад
результат.
И теперь он могли распоряжаться временем, а другие могли только им
помешать.

Настал странный день, когда ему казалось, что время замерзло, а его
наручные часы идут через силу.
Коколия понял, что время в этот день остановится, лишь только

увидел, как из тумана слева по курсу сгущается силуэт военного корабля.
На корабле реял американский флаг — но это было обманкой, враньем,
дымом на ветру.
Ему читали вспышки семафора, а Коколия уже понимал, что нет, не
может тут быть американца, не может. Незнакомец запрашивал ледовую
обстановку на востоке, но ясно было, что это только начало.
Академик взлетел на мостик — он рвал ворот рукой, оттого шея
Академика казалась еще более костлявой.
Он мычал, глядя на силуэт крейсера.