Page 425 - Наше дело правое

лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом — и

самолет, заваливаясь вбок, ушел прочь.
Тогда вновь началось время считалочки: один час на двести семьдесят,
остановка — тридцать минут…
Потом Коколия потерял сознание — он терял его несколько раз, —
спасительно долго он плыл по черной воде своей боли. И тогда перед
глазами мелькали только цифры его счета: 290, 10, 10, 30…
И вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых
бинтах — чужих бинтах.
Его допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика
вместо своего. Мертвый механик помогал ему, так и не подружившись с
ним при жизни.
Мертвый Коколия (или живой Аршба — он и сам иногда не мог
понять, кто мертв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро — он стал весить
мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа
осталось тринадцать человек — но никто, даже умирая, не выдал своего
капитана.

Таким хмурым гражданским пленным он и услышал рев танка, что
снес ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал — за
себя и за Аршбу, пока никто не видел его слез, и пошел выводить экипаж к
своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка
глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко
прошел фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь
он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер.

Коколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в
Грузинском пароходстве.
Иногда он вспоминал черную полярную ночь, и холод времени
проникал в центр живота. Коколию начинала бить крупная дрожь — и
тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они,

безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было
сделано до войны, а пить его приходилось после нее. От этого вина
инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль.
Иногда, до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих
матросов — тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех,
кто лег в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко — ему не
нравились ледяные пустыни и черная многомесячная ночь, разбавленная
спиртом.