Page 244 - Из русской культурной и творческой традиции. - Лондон: OPI. 1992

нил, призыва на помощь, вопли и зовы о спасении или за­
хваченное и потрясенное созерцание великой тайны безмер­
ного снисхождения Божьего, даже до глубин смерти: «Бла-
гообразныый Иосиф, с древа снем пречистое тело Т в о е...»
— песнопение, при звуках которого выносится в Великую
Пятницу Плащаница. Умиление, умиленное склонение перед
тайной снисхождения и страждущей, отдающей себя на до­
бровольное страдание воплощенной Любви Божьей. В этом
ведь основа всего православного молитвенного духа: умилен­
ное созерцание безмерного снисхождения Божьего. Это уже
не «народно», это шире и выше народов, но этим народ рус­
ский — и верхи и низы его — особенно горячо, особенно рев­
ностно духовно питался, из этого он вырастал и оплодотво­
рялся духовно.
Для этого «умиления» характерно, что оно часто есть и
сокрушение сердечное. Раскрывается бездна моей негодно­
сти, слабости, порочности и одновременно бездна уже про­
стившего меня милосердия Божьего. Вот это-то противопо­
ложение особенно и переживается как умилительное. Если
перейти на религиозно-богословский язык, то это чувство
умиления придется поэтому охарактеризовать как встречу
сердца с благодатью Божьей, как место пересечения сердца
и благодати, как ответ наш на прикосновение благодати к
больному, требующему исцеления сердца. Именно ответ: ибо
в глазах религиозного сознания Благодать имеет инициати­
ву, она начинает. Это-то и умилительно, что она, то есть Бог,
начинает, а не мы, что Он склоняется и нам, что Он снисхо­
дит, что Он принимает нас в Свои объятия, как отец своего
блудного сына, как бы мы ни чувствовали себя недостойны­
ми. Умилительность прощения, приходящего свыше, умили­
тельность сокрушения — вот один из главных мотивов глу­
бин христианской религиозной жизни вообще, в частности
— притом с особенной яркостью — и в русском народе. Народ
этот часто чувствовал себя грешным и, когда он бывал ис­
тинно религиозен, то ощущал глубоко и растроганно потря­
сающее величие прощающей и обновляющей благодати
Божьей. Вот это делает болезненного, надрывистого Досто­
евского в хорошем смысле столь народным — и, вместе с
тем, и сверхнародным: переживание и изображение силы
прощения, умилительной и захватывающей силы благодати.
Тут он народен в глубочайшем смысле слова, как он сам это
понимал; не потому, чтобы он был особенно этнографически
точным и ярким изобразителем народа или поэтически вос­

241