Page 285 - Наше дело правое

Поднялся и Обольянинов, пытаясь понять, что же видит князь в

крутящейся снежной мгле.
— Не пускает, — вдруг проговорил Арсений Юрьевич, попрежнему не
закрываясь от жесткого снега. — Не пускает…
— Кто не пускает, княже? — встревожился боярин.
Князь не ответил. Молча стоял, словно ждал чего-то, не обращая
внимания на режущий ветер. Вновь взвыли волки, и люди схватились за
оружие — казалось, звери вот-вот вынырнут из белесой пелены, бросятся
яростно, неудержимо, словно та же снежная буря, укрывавшая их собою.
— Что ж делать, Арсений Юрьевич? — подступился Кашинский. —
Кони…
Князь лишь нетерпеливо дернул плечом. И вновь застыл, подставляя
заледеневшее лицо снежным бичам.
Обольянинов смотрел на Арсения Юрьевича и чувствовал, как
поднимается внутри волна гнева, сумрачной ярости: зачем мы на заклание
едем? Что изменится-то? Спасем Тверень? Как же, ждите! Орде пить-есть
надо, мягко спать надо. А для того потребно ходить в набеги. Оправдается

тверенский князь, нет ли — набегу все равно быть.
И да, первыми за мечи схватятся Резанск и Нижевележск. Они —
окраинные, им принимать удар. А мы, Тверень? Отсидимся за их спинами,
такое ведь бывало — насытится Орда кровью порубежных княжеств да и
уползет к себе обратно в степи, до Тверени не достигнув.
Взвыли волки. Вой шел со всех сторон, катился волнами, сливаясь со
снегом, и казалось, невиданные белые чудовища надвигаются на обмерших
твереничей.
Куда едешь, боярин? Зачем? Помирать в ордынских колодках?
Настойчиво стучалась в память оставленная Ирина, дети — и свои
собственные, и вообще тверенские, и прочие, по всей Роскии, кого при
набегах ловят, словно цыплят, да суют в мешки; так, в мешках, и везут
потом на продажу.

Сколько же ждать можно?! — вдруг сотрясло. Стало жарко, ледяной
ветер будто исчез. Сколько гнуться, сколько терпеть?! И верно —
собственную жизнь готовы прокланять, дрожа и надеясь, что «сжалятся».
Что «нами насытятся, других не тронут».
Говорит владыка, говорят священники в храмах, что там Длань всем
достойным слезы утрет, всех их небесным хлебом одарит. Там, мол, все
исправится, все устроится. Может, оно и так. А вот Орда нашей кровью
живет, нашим слезам смеется, нашей мукой упивается. Доколе?!
За других решаем? Им, быть может, вовсе даже и неплохо так, под